Жил в Канске дед Овчинников. Или, может быть, у него была другая фамилия, сейчас уже достоверно я сказать не могу. Эту историю, про деда рыбака и охотника, рассказывали мой отец Петр Кириллович и его друг Дмитрий Прохорович. С их слов я и пишу, что запомнилось. Жил он вместе с бабкой в доме, срубленном почти полвека назад, сразу после их свадьбы. Дом, собранный из лиственницы, был не большой, но уютный и теплый. За домом был огород о восьми сотках и двор с банькой, сараем и стайкой, в которой они когда-то планировали держать домашнюю скотину, но кроме кур, там никто никогда не обитал. Так, что стайка постепенно стала заменять собой гараж. Перед домом, на улице, у полисадника, на самодельном прицепе, лежала серая дюралевая лодка, с многочисленными вмятинами, говорящими об увлечениях хозяина. В боковом заборе, чтобы не ходить через улицу, были проделана калитка к соседям, с которыми старики жили миролюбиво и редкий день не пользовались ею, чтобы сходить за солью или хлебом взаймы или просто переброситься парой слов, да узнать последние новости. Дети их уже давно выросли, и поразъехались по другим городам и весям. Сами приезжали в гости редко, если только внуков привозили на каникулы. Домов таких в Канске великое множество. Они чем-то похожи, чем-то отличаются друг от друга, но народ в них живет интересный. Работает человек шофером или электриком, или простым инженером, живет скромно и ни чем в повседневной жизни не отличается от своих соседей и не выделяется из них до какого-нибудь праздника или другого события. Был бы только повод, как скромный труженик, расширив сосуды парой рюмочек, преображается в интересного, непосредственного рассказчика, танцора или исполнителя народных песен. Выделывая невообразимые коленца и пируэты на инструменте, какой-нибудь, с виду щупленький гармонист, сразу же находит и благодарных слушателей, и запевал, и хор, и танцоров, и так заводит народ, без особых уговоров и предложений, что каждый блещет своим талантом, особенным, стараясь сверкнуть ярче, своей особенной изюминкой, не доступной другим. А женщины как поют! И удивишься и заслушаешься и не только старинные русские и украинские песни, но и современные. Споют песню известной примадонны, да со своими аранжировками, да не только не испортят, но сделают ее гораздо лучше. Да все это с шутками, с юмором. Когда же возьмутся рассказывать – обхохочешься. Уже живот болит от смеха и кажется, что сил нет больше смеяться и рассказ закончен, но нет добавят еще подробностей и собственных комментариев, расцвечивая рассказ дополнительными красками, так, что слушатели на пол от смеха валятся и катаются, обхватив живот руками. И уже смеха нет, только болят сведенные скулы, да слышатся радостные постанывания и вздохи. Прислать бы к ним профессиональных издателей и собирателей песен, способных разглядеть и придать форму этим непосредственным, не всегда обладающим стилем, но всегда искренним порывам народного творчества. Сколько золотых крупинок и самородков можно обнаружить в этом не иссякающем пласте народной жизни. Да, что там говорить, народ талантливый, не только по праздникам, но и в будни. Вроде ничего особенного не происходит, а он в гараже у себя после работы, что-нибудь изобретает. Могут сделать такое! Из телеги – машину соберут, да и этим особенно никого не удивишь. Видимо суровые условия Сибири располагают к творчеству. Какой-нибудь итальянец, француз или грек не выжили бы здесь. Им сиесту подавай, два часа в день. Там, у них можно вообще не работать. Оливки и прочие фрукты, и овощи сами растут и зреют. Нанял осенью иммигрантов из Африки или Турции, сдал урожай на маслобойню и наслаждайся южным климатом. Наш климат расслабляться не позволяет. Тут чтобы построить дом, а тем более завод, такие фундаменты нужны, какие и не снились европейцам. А как обогреть в зимние сибирские морозы цеха, да еще организовать непрерывный технологический процесс? Как заставить работать в пятидесятиградусный мороз технику на улице? Уложиться в сроки и выдать конечный продукт, нередко лучше произведенного в южных странах, и, как правило, дешевле по себестоимости. Ничего! Не только песни умеем петь, но и спутники для космоса собираем, часто гораздо лучше стран богатых, с теплым климатом, не знавших таких разорительных войн. Как-то понадобилось мне произвести ремонт клапанов в моем жигуленке, сделанном на базе итальянского фиата. Собственно и собирали его сами итальянцы, работавшие на автозаводе в Тольятти, сразу после его строительства. За это дело взялся муж моей сестры, профессиональный шофер. Когда он закончил ремонт и собрал головку цилиндров, я обнаружил лишние детали и воскликнул: – Саша! Это что за пружины? Ты забыл их поставить в двигатель! – Ни чего я не забыл, – ответил Саша. – Как не забыл? А эти пружины? Они не от жигулей что ли? – От жигулей, от жигулей. – Не от моих? – От твоих! – Не понял, – пожал я плечами. – Да не нужны они там, Это маленькие пружины, они стоят внутри больших пружин и выполняют дублирующую функцию. Без них мощность возрастет, а расход топлива сократится. – Саша, как же так? Этот автомобиль много лет известный итальянский завод проектировал, целые конструкторские бюро, инженеры, испытания?.. Но Сашу переубедить было невозможно, и пришлось мне еще много лет ездить на итальянском автомобиле, усовершенствованном в Канске. Успешно ездить, как он и предсказывал. Или другой случай, который рассказывала моя знакомая. После нашей победы над фашистской Германией в Великой Отечественной войне, ее отец служил комендантом демилитаризованной зоны. По должности ему полагалась машина. Водителем был немец. Ехали они как-то на Опеле из Потсдама в Дрезден, и машина сломалась. Немец долго и безуспешно ковырялся в моторе. Мимо проезжала и остановилась машина с русскими солдатами. Русский и немецкий шоферы, недавние непримиримые противники в только что закончившейся войне, вместе склонились над мотором, определяя причину поломки. Через некоторое время русский парень выпрямился и сбежал с дороги в поле. Там он выкопал турнепс или репу, очистил ее ножом от грязи, разрезал пополам, вынул мякоть и одел, очищенную шкуру на бензонасос или на что-то другое. Вытирая тряпкой руки, он сказал немцу: – До Дрездена доедешь. Они разъехались. Долго вел машину немецкий водитель, молча. Может час или полтора, а потом сказал: – Теперь я понимаю, почему русские победили. Таким же был и наш герой. Жажда творчества бурлила в нем, как бурлит в животе несозревший квас, выпитый с похмелья. Подходит как-то дед к своей жене и говорит: – А дай-ка, бабка, мне денег. – Зачем это тебе деньги с утра пораньше!? – Похмелиться хочу. Давеча выпивали с соседом – душа горит, ее поправить надо. – Не дам я тебе денег. – Чего это вдруг? – Нет у меня мелких, а крупные тебе давать нельзя – ты все пропьешь, сколько тебе не давай, если в рот попало – пиши, пропало. Да и где это видано, пьянствовать спозаранку? – Да ты что, старая, не понимаешь? У меня внутри все болит и трясется, как на ниточке, не ровен час, оторвется. Мне полечиться надо, а не для выпивки. А тебе червонца жалко для больного мужа? – Отстань. Сказала, не дам я тебе денег, значит, не дам. Знаю я твое лечение, уже на неделю затянулось! Не просыхаешь! – Так, значит, не дашь!? – Не дам! – Не дашь? – Нет. – Ну, раз ты не дашь мне денег, я сейчас пойду и повешусь, не буду я мучиться. Разом и с болезнью своей покончу и тебе радость, что червонец твой целехонек, скорей сгниет в заначке, чем человека полечит! – Напугал, старый хрыч. Иди, вешайся. Надоели мне твои пьянки. Дома дел по горло. В бане печка прогорела – нужно менять, погреб с весны не просушен, а ты только и знаешь, что со своей моторной лодкой возиться, а чаще пьешь со своими рыбаками. С твоей рыбалки одни убытки, да пьянки. Дед с досады от ее настырности и обвинений несправедливых, как он всегда считал в своей рыбацкой душе, плюнул яростно под ноги, топнул калошей и, повернувшись, ушел от бабки. Говоря по правде, он не был поклонником бахуса. Скорее был натурой творческой. Сметливый и удачный рыбак, никогда не использовал браконьерские способы и не мучился жаждой наживы. Пользуясь природной смекалкой и своеобразным житейским талантом, редко оказывался без улова, применяя собственные снасти. Пойманную мелочь всегда отпускал и рыбы не брал сверх надобности. Рыбалку он, конечно, любил за то, что она давала возможность остаться наедине с природой, раствориться в ней, полюбоваться первой звездой на еще светлом небе и робкой полоской зари в конце рыбацкой ночи. За костерок, у которого можно было отогреться и похлебать свежей ухи с дымком. Но еще больше он любил рассказывать разные байки и случаи из своей жизни. Вспоминая прошлые приключения, дед заметно преображался. Глаза его светились вдохновением, а легкий, с хитрецой, прищур таил в себе интригу и неожиданную развязку. Можно сказать, что он был мастером паузы, замолкая на самом интересном месте, делал вид, что наливает чай, не спеша, отхлебывал дымящийся горячий напиток, заваренный на таежных травах. Не суетясь, дожидался, когда ему и его непритязательным слушателям наполнят кружки напитками покрепче. Приняв на грудь, крякал и, занюхав корочкой, заканчивал свой рассказ и наслаждался произведенным эффектом, благосклонно принимая комплименты. Артист, по своей природе, наверное, больше всего он любил эти минуты и, может быть, даже больше самой рыбалки. Выпивку же воспринимал как неизбежный атрибут, без которого его искусство рассказчика рисковало стать пресным и сухим. Более того дед считал, что выпивка это его крест, который он несет ради искусства, может и не охотно, но честно. Бабка, отбившая атаку, сразу же забыла утреннюю перепалку и занялась хозяйством. Но старый рыбак, претерпевший за свою жизнь самые невероятные и рискованные приключения, не привык и не умел сдаваться так быстро. Пошел дед в сарай, который тоже надо было чинить. Да он и сам уже давно собирался это сделать. И даже заготовил и высушил новые сосновые доски и десяток брусьев. Подкупил, по случаю, по сходной цене гвоздей килограмма три. Вернее даже не подкупил, а поменял на пойманную рыбу. Собственно говоря, это почти одно и тоже. Рыбу он по возможности продавал, правда денег этих бабка никогда не видела. Нужно было покупать то запчасти для лодочного мотора, то бензин, то какую рыбацкую амуницию и прочие рыболовные и охотничьи снасти. Если же какие-то деньги и оставались от рыбацких нужд, то и эти крохи доставались не бабке. Скорее их получали друзья легендарного деда, в виде прозрачной поллитровки, под слабосоленого хариузка и охотничьи байки. Но и на этот раз дед не стал чинить сарай. Взял он обрезанные от парашюта стропы, применявшиеся им как буксировочный трос. Закинул их за перекладину на столбе, стоявшем посреди сарая, и завязал своим рыбацким узлом, позволявшим быстро развязывать его во время клева и менять снасти. Сделал из строп петлю и продел ее подмышками. Закрепив стропы, он весом своего тела проверил прочность конструкции. Убедившись, что она достаточно крепка, накинул на плечи старенький зипун, лопнувший по шву на спине еще лет семь назад и висевший с тех пор в сарае без пользы. Но сейчас эта польза возникла вновь. Он идеально скрывал хитрое изобретение и позволял стропам незаметно и надежно поддерживать деда у балки. Даже то, что на улице лето, а дед в зипуне, могло не сразу вызвать подозрение. В сарае было прохладно, а из под крышки открытого погреба и вовсе тянуло холодом, внизу еще лежал не растаявший лед, идеально сохранявший пойманную рыбу. Затем дед, не торопясь, сделал петлю из потертого брючного ремня. Перебросив его через балку, идущую от столба, завязал другой конец, а петлю набросил на шею. Подтянув ее так, чтобы можно было свободно дышать, не вызывая подозрительных сомнений, дед вошел в образ. На несколько секунд он склонил голову на бок, вытаращил глаза и высунул язык. Видеть себя со стороны он не мог, разве только своим внутренним видением. Удовлетворенный картиной, подсказанной собственным воображением, он опрокинул табуретку, на которой стоял, и повис на стропах, созданных держать надежно самых разных парашютистов. Бабка же, тем временем, действовала по собственному плану. Наведя порядок в доме, она собиралась в огород для прополки грядок с луком и морковью. Но прежде решила приготовить обед. Поставив бульон на щи, она пошла в сарай за квашенной капустой и салом. Сало было в кадушке, и в темном сарае старушка не сразу увидела деда. Сначала она сняла крышку и, повернувшись, чтобы положить ее на чистое, увидела опрокинутую табуретку и свисающие сверху ноги в знакомых калошах. Подняв голову, она узнала в чудаковатом парашютисте своего деда. Вспомнив утреннюю угрозу, она приняла все за чистую монету. Дед играл свою роль добросовестно и даже старательно. Собственно говоря, он уже забыл, из-за чего затеял этот спектакль и не сердился больше на свою настырную жену. Жажда творчества проснулась и захватила его, и он отдался ей, как отдаются дети, полностью, выпав из реальности. Войдя в роль, он все острее ощущал сладкую истому от актерского мастерства, играя самозабвенно, упиваясь нахлынувшим вдохновением. Его игра произвела на бабку неизгладимое впечатление. Не знаю, был ли это катарсис, наверное, нет, но что-то очень близкое к нему или родственное. Шок и ужас, и еще целый букет чувств испытала его родная жена от исполненной дедом роли. Выйдя из кратковременного оцепенения, с открытым от изумления ртом и вытаращенными глазами, она начала креститься, быстро шепча: «свят, свят, свят». Затем, размахивая руками, покачиваясь и причитая, побежала к соседке, через внутреннюю калитку, связывающую дворы. Вбежав в сенцы, и, распахнув дверь в дом, она, задыхаясь, стала причитать: – Марья, Марья, мой-то, повесился! – Как повесился? Кто повесился? – Марья не могла уразуметь сходу такую новость. – Повесился, окаянный, в сарае. Дед мой. Я ему на похмелку не дала, а он говорит «я повешусь». Кто же знал, что он не шутит, что он и вправду это сделает. Кто же знал? – Да, ты не шутишь, соседка? – Какие шутки, Машенька, какие шутки? Вон он висит родненький в сарае, еще зипун зачем-то на себя надел перед смертью. – Господи, помилуй! Ты скорую помощь то вызвала? – Да когда? Я только что его нашла. – Да беги же, срочно вызывай, может, еще спасут и милицию не забудь. – Правда, твоя. Надо бежать. Что ж это я растерялась? И бабка понеслась звонить к ближайшему магазину. Сотовых телефонов еще не было, да и обычные городские номера в частном секторе встречались крайне редко. А до магазина нужно было бежать почти четыре квартала. – Милицию обязательно вызови, не забудь! – прокричала ей в след соседка и, охая, добавила самой себе «что же это творится, Господи?» После этих слов, забыв о своих делах, она решила сходить и посмотреть на повесившегося деда. Проникнув к соседям также через внутреннюю калитку, она зашла в сарай, и в сумеречном свете разглядела висящего в зипуне и калошах деда. Он висел смирно, не шевелясь, может быть даже, как-то, по-Кански, «солидно». Только, из под зипуна, не серьезно, выглядывали худые ноги в простеньком трико. Порвавшаяся лямка, на правой гаче, колыхалась, от сквозняка, пониже калоши. Да еще несколько седых волос, колыхались, как редкие ковыльки в степи, на не покрытой голове деда. Как живой, подумала она. Все это Марья рассмотрела за какие-нибудь десять-пятнадцать секунд. И еще она увидела сало в кадушке. Сало с тонкой прослойкой мяса и розовой, нежной шкуркой, приправленное, чищенными дольками чеснока, ветками укропа и присыпанное семечками тмина. Это зрелище пленило ее, как в свое время пленил лисицу сыр. Марья, готовая делиться с соседями последним, не раз помогавшая им и никогда не бравшая чужого, тут оплошала. Будто черт ее дернул за руку. Собравшись уходить домой, она не удержалась, и прихватила с собой один аппетитный шмат. Обернув сало в старую газету, найденную в сарае, она взяла его под мышку и направилась к выходу. Дед, наблюдавший, из под прищуренных век, за развивающимися событиями, и висевший до того добросовестно тихо и смирно, не смог снести такой подлости. Забыв о том, что он повешенный, громко сказал в спину уходящей соседке: – Марья! А сало-то наше! Марья от неожиданности сначала оторопела. Сало выпало на пол, а затем и она, от испуга, грохнулась со всего маху на пятую точку. Так что еще долго потом болела копчиком и поясницей. Ей показалось, что этот голос прозвучал откуда-то сверху, даже не с крыши, а где-то из-под неба. Она тяжело, как в фильме с замедленной съемкой, перевалилась на четвереньки и, покачиваясь дородными боками, выползла из сарая. Дед, хотевший только проучить свою бабку, и уже дважды убедившийся в силе своего искусства, все же не планировал такого грандиозного эффекта. Он стал понимать, что дело принимает неожиданный поворот и шутки кончились. Может быть впервые, за свою долгую жизнь, на склоне лет, он почувствовал ответственность за собственное творчество. Его посетило смутное сомнение, что он не полностью контролирует ситуацию, а созданный им образ живет по своим законам, уже не подчиняясь автору. Напротив, исполнитель этой роли, оказался игрушкой в руках обстоятельств, и был вынужден следовать за ними, вопреки своей воле. Начиная осознавать, что спектакль развивается в нежелательном направлении, он решил прекратить его, и попытался развязать узел. Но это не получилось так легко, как бывало на рыбалке. Во-первых, узел был за спиной в не поля зрения. К тому же стропы были плоскими и развязывались с трудом. Загибая за спину руки и пытаясь его достать, дед раскачивался, но никак не мог освободиться. Он лишь ослабил его, не успев развязать полностью, как приехала милиция. Услышав незнакомые голоса и увидев во дворе милиционеров, зевак и свою старуху, дед не придумал ни чего лучшего и решил висеть до конца. Будь, что будет, подумал он. Приняв такое решение, он как то обмяк и стал еще правдоподобнее. Наряд был молодой и с такими делами сталкивался впервые. Деда сфотографировали и стали составлять протокол. Молоденький лейтенант приказал старшине: – Снимайте его. Старшина поднял табурет, и не желая долго возиться, взял острый тесак, лежащий на полке. Встав на табуретку, он размахнулся и одним ударом перерезал старый ремень, поддерживающий за балку шею деда. Дед же, наблюдавший за всем исподтишка, не захотел рисковать. Чтобы не упасть, он обхватил милиционера обеими руками за плечи. Старшина, впервые в своей карьере, имел дело с повешенным, да еще обнимающимся с милиционерами. Он, в свою очередь, испугавшись, теряя равновесие и, чувствуя, что табурет под ним наклонился и уходит из-под ног, вцепился в деда. Ослабленный узел под тяжестью двух тел развязался, и парочка грохнулась прямо на кадушку с салом. Кадушка опрокинулась, высыпав на пол почти весь засол. Ключица старшины не выдержала такого обращения и сломалась. Деда арестовали и вскоре осудили на пятнадцать суток за мелкое хулиганство. Бабка исправно носила ему передачи, весь срок, и наблюдая, как он ест домашнюю пищу, отчитывала его: – Совсем, старый, из ума выжил. Тот, молча, ел, скорее не от голода, а чтобы не спорить. Он и сам был расстроен, и хоть старался не подавать виду, но на какое-то время перестал рассказывать даже свои безобидные истории. Случай же этот, потешаясь над старым дедом, еще долго рассказывали друг другу иные рассказчики.
понравилось!!!